В. Л. Канторович. Дмитрий Константинович, когда вы познакомились с Леонидом Витальевичем, вы оба были еще студентами. Насколько я знаю, вы участвовали в семинаре Григория Михайловича Фихтенгольца по теории множеств, с которого и начались первые работы Леонида Витальевича. Не могли бы вы немного рассказать об этих первых годах вашей дружбы?

Д. К. Фаддеев. Конечно, мы встречались на факультете и на семинаре. И вот как-то Леонид Витальевич пригласил меня к себе послушать, что он придумал. Когда я пришел, он стал рассказывать о придуманном им представлении ­операции. Это поразило меня тогда до глубины души, потому что просто не приходило в голову, что такое можно придумать. Насколько же его фантазия и изобретательность, оказалось, превосходят мою! А я, надо сказать, хотя и не высовывался, но цену себе знал и понимал, что достаточно быстро соображаю. А тут я ощутил, насколько глубина его мысли несравнима с моей, и с тех пор это ощущение у меня осталось на всю жизнь.

Из этой конструкции вытекал тот парадоксальный результат, что если чередовать операции дополнения и александровские, то за пределы 2­го класса проективных множеств не выйти. Это было полной неожиданностью. Лично я был совершенно уверен, что проективная классификация должна полностью совпадать с классификацией при помощи ­операции. Оказалось, что нет — вещь совершенно поразительная.

Хотя эти работы, о которых я рассказываю, в основном были совместными с Ливенсоном, в чем там состояла роль Евгения Максимилиановича, сказать не могу. Но зная, что Е. М. Ливенсона отличало стремление к логической завершенности и к максимальной общности изложения, думаю, видимо, под его влиянием в их совместном мемуаре результаты даны в столь общей формулировке. Основной, конечно, была роль Леонида Витальевича, той изумительной конструкции, которую он там применил.

Восемнадцати лет Леонид Витальевич окончил университет и был оставлен там аспирантом. Тогда аспирантура имела совсем иной смысл — кандидатских степеней не было, так что аспирантура просто давала возможность заниматься наукой. И сразу же, параллельно, с осени тридцатого года он стал преподавать в Институте промышленного строительства, только что организовавшемся в Ленинграде,— он находился на улице Каляева. Одновременно с Леонидом Витальевичем там же начали работать Исидор Павлович* и я. И мы втроем стали очень активно заниматься тем, чтобы приспособить курс высшей математики к потребностям будущей специальности студентов. Надо было еще учитывать, что студенты были очень слабо подготовлены, но зато очень заинтересованными. Мы часто встречались, постоянно обсуждали, как излагать материал.

Студенты там были не только слабыми, но порой и очень великовозрастными, случались и курьезы. У меня, например, была одна группа, которая состояла из участников гражданской войны, причем в высоких чинах. И им надо было рассказывать самые элементарные вещи. Помню, как один из слушателей всё приставал ко мне: “Товарищ Фаддеев, объясните нам, какое значение имеет косинус для социалистического строительства?” Я отмалчивался — вопрос несерьезный, но, наконец, сказал: “Ладно, я вам отвечу на следующем занятии”. И ответил — привел им примеры из электротехники, из строительной механики — расчет наклонных конструкций и т. д.

Проработал я в Строительном институте до тридцать седьмого года, а потом перешел в Герценовский пединститут, и тогда же, мне кажется, Исидор Павлович перешел в Институт точной механики и оптики. А Леонид Витальевич еще долго оставался там, но он работал еще и в университете — и на кафедре, и в НИИММе, организованном, кажется, в тридцать первом году. У университета тогда начали развиваться связи с промышленностью, и в НИИММ стали приходить конкретные задачи, в которых надо было разбираться. Леонид Витальевич принимал в этом самое активное участие, и следы этого мы видим в его работах. Вычисление двойного интеграла, вычисление интеграла с особенностями, приближенное конформное отображение и т. д. Все эти работы были навеяны реальными задачами, которые он решал. Заказной, ведь, была и задача о распределении работ между станками, которую Леонид Витальевич сумел поднять на такую огромную теоретическую высоту.

Из задач, приходивших в НИИММ, вспоминается одна — очень своеобразная. Она не нашла отражения в работах Леонида Витальевича, потому что, видимо, носила чисто вычислительный характер. Это задача, которая пришла от трамвайного управления — рассчитать такую форму рельсового закругления, чтобы устранить “визг” трамвая на повороте. Исидор Павлович принимал участие в решении этой задачи, и они форму закругления рассчитали. Я не знаю, внедрили это или нет, но, по-моему, трамваи в Ленинграде не “визжат”, в отличие, например, от Москвы.

Вообще Леонид Витальевич с энтузиазмом занимался прикладными задачами. В Строительном институте он охотно консультировал, особенно часто — аспирантов. Многие из них (были такие аспиранты Калугин, С. С. Голушкевич и др.) существенно повысили свою математическую квалификацию под влиянием Л. В. Канторовича. Я точно не знаю дальнейшей судьбы этих людей, но некоторые из них стали крупными деятелями.

Ведь и Вера Николаевна* начинала аспирантуру у него, в институте Герцена. Положение было несколько своеобразное, она же была значительно старше. Но Леонид Витальевич заставил ее много работать, а она со свойственной ей добросовестностью все задания выполняла. И это оказалось очень продуктивным, очень полезным для ее будущей деятельности — хорошее образование, которое она в это время получила. Он дал ей основательную подготовку по функциональному анализу, теории функций, по вычислительным методам*.

Очень приятные вечера бывали у Леонида Витальевича, собирались интересные люди, всегда была очень теплой обстановка. Немного неожиданным было мое знакомство с Наталией Владимировной. В тридцать восьмом году я с компанией был на Кавказе и мы где-то, кажется, в Сухуми, случайно встретились с Леонидом Витальевичем — он прогуливался с А. О. Гельфондом. Потом пошли в ресторанчик обедать, и тут Леонид Витальевич сказал: “Сейчас я вас познакомлю со своей женой”. Это было полной неожиданностью — в Ленинграде никаких слухов о том, что он женился, не было, а ведь мы были достаточно близки*.

В. Л. Канторович. Дмитрий Константинович, не могли бы вы немного рассказать о Ливенсоне?

Д. К. Фаддеев. Ливенсон был в последние годы перед войной, как мне помнится, в докторантуре у А. А. Маркова в ЛОМИ. Жил он недалеко от Павловска, там у него или у его семьи был собственный домик. Когда началась война, он никуда не эвакуировался и погиб во время оккупации. Человек он был очень своеобразный, даже иногда производил впечатление немного ненормального, но был очень талантлив. У него была феноменальная память. Очень был увлечен основаниями математики: Гильберта штудировал внимательнейшим образом, старался свои примеры строить, показывающие независимость аксиом — логическая сторона его очень привлекала*.

С Ливенсоном у меня связано одно комическое воспоминание. Он поступил в университет одновременно со мной, а у нас на курсе был такой страшно самоуверенный молодой человек по фамилии Фридман. И вот, первый курс — первый экзамен у Фихтенгольца. На экзамен надо было записываться; записались Фридман, Ливенсон и я. Тогда в главном здании университета был такой “механический” кабинет, которого теперь нет, а за ним небольшая комната, где и происходил экзамен. Мы сидим в механическом кабинете все втроем, готовимся к ответу. Потом Григорий Михайлович спрашивает, кто готов отвечать. Пошел Фридман. Я сижу, жду, что будет. И вдруг слышу: Фихтенгольц кричит страшным голосом — а он вообще был довольно вспыльчивый человек и мог накричать. У меня прямо душа в пятки ушла: уж если он на Фридмана так кричит, то каково мне будет. Покричал. Потом Фридман совершенно красный выскакивает и машет рукой — мол, ничего не вышло. Со страхом пошел я. Со мной Григорий Михайлович разговаривает тихим, совершенно спокойным голосом — все в порядке. Жду, что с Ливенсоном будет — с ним тоже все благополучно. А Фридман потом исчез — попал в “чистку” и в университет так и не вернулся.

В. Л. Канторович.А “чистки” были по происхождению?

Д. К. Фаддеев. Назывались они академическими, но это была ширма. Конечно, “чистили” по происхождению. Исидор Павлович рассказывал, что его как-то вызвали на эту комиссию. Стали расспрашивать про отца, где работает,— он объяснил. Затем спросили, принадлежал ли он к какой-либо партии. Исидор Павлович говорит, да, он был социал-демократом. “Большевиком или меньшевиком?” — “Меньшевиком”. И массу проблем на некоторое время получил!

Вообще, много нехорошего было в те времена. Был такой деятель — Лейферт, который потом сам погиб в лагерях, и он развернул кампанию против Николая Максимовича Гюнтера. Но потом Гюнтера, если можно так выразиться, полностью реабилитировали, он даже возглавлял в университете постоянную комиссию по аспирантским экзаменам. Секретарем этой комиссии был я, а членами — В. А. Тартаковский, Страхович — механик и кто-то из астрономов, сейчас уже не помню кто. Мы собирались у Николая Максимовича дома, садились за стол — он ставил бутылку сухого вина, красного или белого — и определяли программу, по которой должны были сдавать экзамены аспиранты. И, как правило, члены комиссии заседаниями не манкировали, приходили аккуратно.

А защиты диссертаций проходили тогда не на совете, а на квалификационной комиссии, председателем которой был В. И. Смирнов, а я был и там секретарем. Мне, ведь, и самому пришлось защищать, не только докторскую диссертацию, но и кандидатскую, хотя я рассчитывал, что кандидата мне дадут без защиты.